Организация использования «инородческих» языков в богослужении к концу XVIII–началу ХIХ в. стала одной из главных проблем, стоящих перед епархиальной администрацией на Европейском Севере России [1, с. 128–140]. Пристальное внимание к проблеме карельского языка проявилось и в деятельности губернских чиновников [2, с. 107–125]. Здесь процесс пошел иным путем: впервые вопрос об «инородческих» языках как важной управленческой проблеме был поставлен лишь в первой трети XIX в. Вероятно, запоздалое внимание к языку местных жителей объясняется высокой степенью развития крестьянского самоуправления среди государственных крестьян Архангельской, Вологодской и Олонецкой губерний [3, 84–90]. При этом представители власти явно находились в плену иллюзий о всеобщем обрусении народов Европейского Севера России. Так, «соприкасаясь только с чиновными карелами, владеющими русским языком», местные чиновники слишком долго, до начала XIX в. сохраняли убеждение в том, что и «все карелы давно обрусели и не только не понимают финского языка, но и свой корельский, родственный первому, забыли». В начале XX столетия «этот самообман рассеялся» и «забытая Карелия встала перед нами во всей своей девственной свежести» [4, с. 64].

На протяжении всего XIX в. вмешательство уездной, а затем губернской и заводской администрации в повседневную жизнь крестьянской общины оставалось минимальным. Чиновник не нуждался в контактах с большинством крестьян. Напротив, он имел дело с небольшой частью общества: десятскими, сотскими, старостами, которые, как правило, владели русским языком. Принцип сотрудничества с лояльными нерусскими элитами, существовавший в национальной политике российского государства, сработал, пусть в несколько измененном виде, и в отношении северных крестьян-«инородцев». При этом нерусские элиты, которые у народов Европейского Севера имели слабовыраженный характер, охотно шли на сотрудничество с государственным аппаратом, находя в его лице поддержку и опору для своей шаткой власти, опирающейся зачастую лишь на зыбкие местные традиции.

Со своей стороны, государство нуждалось в местных инородческих элитах. Этому способствовала историческая традиция. Насаждая свою администрацию, и Древняя Русь, и Москва, и Петербург опирались в национальных районах на местную знать, приближали наиболее ярких и способных ее представителей к трону. Эта тенденция особенно усилилась после того, как губернская реформа Екатерины II привела к росту внимания к местным особенностям. Отныне уездная администрация стала вездесущей, она максимально приблизилась к населению, одновременно круг выполняемых ею задач расширился. В конечном итоге, сутью политики в многонациональной империи стала русификация, централизация и унификация, а также усиленное распространение православия, которое в данном случае фактически превращалось в инструмент национальной политики. Применительно к карелам эта закономерность проявилась в несколько измененном виде. Карелы считались «старокрещеным» народом, в культуре которого и без того присутствовали заметные славянские черты, что сближало их с образом «идеального подданного». В отношении карелов, не имеющих собственной письменности и национальных движений, центральная и местная власть действовала довольно решительно. Здесь нелишним будет заметить, что в XIX в. финские этнографы говорили о карелах как о «детях природы, менее цивилизованных, чем финны, сентиментальных и неспособных к логическому мышлению. Почти то же говорили о карелах и русские» [5, с. 124]. Но все же эффективное осуществление задач, связанных с унификацией, оставалось невозможным без минимальных познаний об особенностях населения, которое подлежало унификации. В начале XIX в. специфической чертой деятельности заводской и, в особенности, губернской администраций на территории Европейского Севера России на некоторое время стало практически полное отсутствие сведений о языках подведомственных народов и даже более того — интереса к этническому составу населения губернии. Впервые это проявилось в красноречивом ответе олонецкого губернатора Х.Х. Повало-Швейковского на запрос Академии наук «касательно числа инородцев». В 1840 г. губернатор представил ведущему научному учреждению России ответ, из которого следовало, что «в Олонецкой губернии инородцев и инородческих селений не имеется». Удивленному таким равнодушием академику П.И. Кеппену пришлось вновь направить запрос с просьбой собрать сведения о карелах, «чуди» и других народах, обитающих в Олонецкой губернии. Организованная по распоряжению губернатора перепись сильно затянулась, поскольку «невежественные чиновники на местах не могли понять, что от них требуется» [6, л. 101].

В 1848 г. губернской администрации вновь пришлось всерьез заняться этнографией. На этот раз запрос исходил от начальства, и местной власти пришлось отнестись к нему с максимальной ответственностью. Министр внутренних дел потребовал от олонецкого губернатора подробные сведения о «числе обитающих в губернии карел и других инородцев». В свою очередь, губернатор разослал соответствующие распоряжения земским исправникам. Последние внезапно продемонстрировали незаурядную эрудицию и служебное рвение. Так, олонецкий уездный исправник представил подробный «Список о числе душ обитающих в казенных селениях Олонецкого уезда корельского племени», в котором приводилась аргументированная и детальная классификация диалектов карельского языка и конкретные образцы карельской речи, характерные для каждого из селений Олонецкого уезда. Здесь же содержались сведения о численности карелов в каждом из селений Олонецкого уезда. Подводя итоги своим изысканиям, исправник писал: «Жители сии по свойству их наречия и образу жизни подразделяются на три рода или племени, а именно: собственно корелов, русско-корелов и финно-корелов или чудь. Первое племя жительствует во всей южной части и средине уезда. <…> Второе племя проживает в деревнях, населенных начиная с юго-запада до севера и проницает в середину уезда, занимая около третьей части оного. <…> Третье племя их населяет северо- и юго-восточную наконечность уезда» [7, д. 8, л. 67–69].

В отличие от своего олонецкого коллеги, вытегорский исправник представил гораздо менее подробные сведения о быте подведомственных ему крестьян-карелов. С одной стороны, это объяснялось крайней немногочисленностью карелов. Как говорилось в документе, «в Вытегорском уезде карелы находятся из государственных крестьян в одном токмо Васюковском сельском обществе при Куштозерском погосте в 10 деревнях». С другой стороны, причиной этого стал метод сбора сведений, к которому прибегнул чиновник. Он опрашивал самих карелов, намереваясь узнать у них «предания о старинном их быте и происхождении». Но, как докладывал исправник, карелы «и сами не постигают, отчего они говорят по-корельски, а полагают причиною то, что прадеды их сроднились с корелами Лодейнопольского уезда, постепенно приобыкли к корельскому языку, что удостоверяется и в настоящее время имеющимся у их с корелами Лодейнопольского уезда родством». В то же время исправник отмечал успехи политики русификации и значительное распространение двуязычия в карельской среде в связи с практическими потребностями населения: «… оне и по-русски знают говорить очень хорошо, и даже большею частью лучше, чем по-корельски, и детей своих обучают грамоте по-русски наравне с другими крестьянами. <…> Никаких песен по-корельски не поют. <…>  Никаких письменных памятников корельского языка нет. <…> Для составления корельской азбуки никаких попыток не было <…> Грамотные корелы на своем языке писать не умеют, а пишут по-русски <…> Корелы здешнего уезда никаких особенных надежд иль ожиданий не имеют» [7, д. 8, л. 55–56].

Итак, карельский язык относительно поздно стал предметом забот губернской и заводской администрации в Олонецкой губернии. Причину этого достаточно ясно обозначили сами губернские чиновники: «во всякой вотчине и деревне, конечно, есть хотя один знающий русский язык, которые обыкновенно и занимают упоминаемые должности» [7, д. 24, л. 13]. Поскольку речь в документе шла о должностях старост, становится понятным, что заводские и губернские администраторы не испытывали особых проблем в общении с населением карельских деревень. Они повсеместно находили переводчиков и помощников в решении разнообразных управленческих проблем и организации заводских работ. Учитывая, что должность старосты была престижной и, при некоторой ловкости, доходной, можно сказать, что изучение русского языка открывало перед крестьянами заманчивые перспективы. По сути дела, это был некий прообраз этнобюрократии, с выгодой для себя использующий свое посредническое положение между заводской администрацией и крестьянами-карелами. Конечно, роль старост в «инородческих» селениях Европейского Севера оставалась менее значительной по сравнению с «сильными и влиятельными традиционными лидерами» коренных народов Сибири, с которыми царская администрация была вынуждена считаться даже в XIX в [8, с. 46]. Элита «инородцев» Европейского Севера России находилась к началу ХХ в. на стадии формирования, и в ее создании заметное влияние имела образовательная система, которую формировала русская администрация [9, с. 55]. Но все же возникали и такие ситуации, когда следовало обращаться не к «верхушке» крестьянского самоуправления, а непосредственно к крестьянам – участникам и очевидцам тех или иных событий. В этих случаях языковой барьер становился весьма заметным: в 1844 г. правление Олонецких заводов сообщало Олонецкой духовной консистории: «незнание поселянами даже около самого Петрозаводска русского языка производит в судах и следствиях для самых поселян затруднения, а для следователей препятствия открывать истину» [7, д. 906, л. 24]. Аналогичные суждения содержались в отчете олонецкого земского исправника за 1848 г. Он полагал, что в деятельности полиции на вверенной ему территории сохраняются существенные сложности, связанные с языковым барьером: «крестьяне по незнанию русского языка повсеместно употребляют врожденный свой карельский и при первом вопросе бывают грубы, но не все вообще, а более в Юргильской волости, между собою же единодушны, и при открытии какого-либо случая молчаливы и скрытны, к чему относится то, что многие, зная русский язык, отвечают “не малтаю”, то есть не знаю, а сами между прочим стараются проникнуть ход дела, и особенно доверчивы к собственному языку» [7, д. 32, л. 54].

Местная власть занялась поиском выхода из создавшегося положения. Таким выходом могла стать постепенная русификация местного населения, продиктованная исключительно утилитарными соображениями, государственной пользой. «Зыряне» (коми) и «самоеды» (ненцы) привлекали столь же пристальное внимание чиновников. Однако процесс их изучения начался позднее, и уже по этой причине высказывания представителей местной администрации стали более обоснованными. Одним из первых исследователей особенностей национального характера коми («зырян») стал вологодский губернатор Н. Брусилов. Он отмечал, что успехи в деле распространения русского языка среди «зырян» крайне незначительны. Из них «по-русски говорят немногие, большею частию те, кои живут в городах или на большой дороге, прочие, наипаче женщины, хотя и понимают, но не говорят по-русски, а в Удорских селениях многие даже и не понимают языка русского». Выводы, к которым пришел этот высокопоставленный чиновник, сводились, прежде всего, к неизбежности распространения русского языка среди коми. Ведь, полагал он, «язык необразованный расти и усовершенствоваться не может». Следовательно, судьба его — постоянные заимствования из русского языка. В качестве примера Н. Брусилов приводил отсутствие слова «прощай» в языке коми и использование при расставании соответствующего русского слова [10, с. 57]. Эти устаревшие представления постепенно пересматривались. Так, в марте 1843 г. по Коми краю путешествовал выдающийся финский ученый Матиас Кастрен. По результатам длительной поездки он составил зырянскую грамматику, а в 1844 г. опубликовал в Хельсинки «Первоначальные сведения о грамматике зырянского языка» [11, с. 526]. Это была первая книга, посвященная языку, истории и культуре коми народа, но в России о ней никто в то время не знал. Опираясь на весьма скудные познания о коренных народах Европейского Севера, губернские администрации Архангельской, Вологодской и Олонецкой губерний, тем не менее, предпринимали попытки выстроить собственную национальную политику, направленную на решение повседневных управленческих задач [12, с. 163–176].

Ко второй половине XIX в. формирование корпуса базовых сведений о карелах продолжилось, охватывая все новые аспекты проблемы. Проводивший межевание в Олонецкой губернии чиновник и публицист А. Лялош со всей определенностью высказывался о национальном характере карелов. «Карелы народ добрый, — писал он, — но крайне недоверчивый и подозрительный. Карел десять раз примеряет, а один обрежет. Карел хитрее, хотя и не умнее русского. Он сперва исследует вас, что называется “вдоль и поперек”, а потом заговорит откровенно. Он также самостоятельнее русского, что объясняется как отсутствием крепостного права в здешних местностях, так и тем, что чиновничество здесь от народа дальше, чем в остальной России. Здесь поэтому слово “барин” не так употребительно, как в России, и заменяется словами “ваше благородие”. “Барином” карел называет только лесничего» [13, с. 236]. Другие высказывания о характерных особенностях карелов отличались еще большей оригинальностью. Они связаны с новой ситуацией в этнической истории Европейского Севера: появлением еврейских переселенцев, принесших новые, специфические черты хозяйствования [14, с. 240–247]. Как писал в 1911 г. один из местных краеведов, «называют иногда местного карела (будь не во гнев) евреем севера. И это в известной степени справедливо. Примениться к обстоятельствам и уметь сбыть свой товар способен так, как местный карел, только еврей. Страсть к купле и продаже и редкое знание цен на вещи мне приходилось наблюдать среди крестьян» [15, с. 11–12]. Таким образом, чиновники подчеркивали особую черту характера местных жителей – склонность к самостоятельности, длительное сохранение автономии при решении важнейших общественно значимых жизненных вопросов. Формирование особой государственной политики исходя из этих специфических черт, тем не менее, представлялось маловероятным. Значительно более возможной стала адаптация существующих принципов национальной политики к конкретным условиям приграничной северной территории.

1. Пулькин М.В. Переводы Евангелия на карельский язык в XIX–начале ХХ в. // Вестник Свято-Тихоновского гуманитарного университета. 2010. № 4 (22). С. 123–131.
2. Пулькин М.В. Три облика русификации в Карелии // Вестник Евразии. Независимый научный журнал. 2005. № 3 (29). С. 107–125.
3. Пулькин М.В. Девиантное поведение в XVIII–начале ХХ в. (по материалам Олонецкой губернии) // Культурно-историческая психология. 2008. № 2. С. 84–90.
4. А.К.Ш. Карельская миссия (Действительность и пожелания) // Православный финляндский сборник. 1910. № 1. С. 64–66.
5. Хейккинен К. Как этнографическая активность творит «своих» и «чужих» // «Свое» и «чужое» в культуре. Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 2003. Вып. 2. С. 124–127.
6. Дело по отношению Петербургской Академии наук о доставлении сведений касательно нерусских жителей губернии // Национальный архив Республики Карелия, ф. 1, оп. 36, д. 67/26.
7. Национальный архив Республики Карелия, ф. 1, оп. 2 (номера дела и листа указаны в тексте статьи).
8. Конев А.Ю. Коренные народы северо-западной Сибири в административной системе Российской империи (XVIII–начало ХХ в.). М. : Координац.-метод. центр прикладной этнографии ИЭИА, 1995. 217 с.
9. Лаллукка С. Восточно-финские народы России. Анализ этнодемографических процессов. СПб.: Европейский дом, 1997. 390 с.
10. Брусилов Н. Опыт описания Вологодской губернии. СПб., 1833. 186 с.
11. История Коми. Сыктывкар: Коми книжное издательство, 2004. Т. 1. 560 с.
12. Пулькин М.В. Начальное образование для «инородцев» на Европейском Севере России (конец XIX–начало ХХ в.) // Антропологический форум. 2006. № 4. С. 163–176.
13. Лялош А. Сельская община в Олонецкой губернии // Отечественные записки. 1874. № 2. С. 236–242.
14. Пулькин М.В. Евреи на Европейском Севере России: проблема адаптации (конец XIX–начало ХХ в.) // Российская история. 2009. № 3. С. 240–247.
15. Фесвитянинов С.М. На границе Финляндии (Очерк) // Вестник Олонецкого губернского земства. 1911. № 14. С. 11–12.

Все статьи автора «Пулькин Максим Викторович»