В первую очередь считаем необходимым оговориться, что обмен между воюющими державами списками неприятельских военнопленных не был прямо предусмотрен ни ст. 14 IV Гаагской конвенции «О законах и обычаях сухопутной войны» от 18 октября 1907 г., ни, соответственно, корреспондирующей ей ст. 20 российского Положения о военнопленных от 7 октября 1914 г. Вместе с тем, он был закреплен актами отдельных конференций Международного Комитета Красного Креста (Вашингтонской, 1912 г. и Стокгольмской, 1915 г.); апробирован еще в ходе Первой Балканской войны 1912–1913 гг.; вновь инициирован названным Комитетом в августе 1914 г., и ни у кого кроме, пожалуй, России, не вызвал особых сложностей. Правда, последнее Н.М. Жданов отчасти объясняет «и громадностью русских расстояний, и недостатком делопроизводственных сил на местах, и разноязычностью военнопленных, и малограмотностью военных писарей, постоянно искажавших иностранные фамилии и имена» [1, с. 183]. Однако вряд ли подобные аргументы можно признать безупречными, ибо та же Великобритания, содержавшая оттоманских пленных и в Египте, и в Индии, и в Бирме, явно сталкивалась с не меньшей «громадностью расстояний». Да и турецкие имена английские писаря искажали никак не реже своих русских коллег.

Впрочем, как бы то ни было, Франция и Германия, к примеру, начали обмен такими списками уже в сентябре 1914 г. Тогда же Берлин направил в Петроград и первый список пленных россиян. Но не получив ничего в ответ, весной 1915 г. «поторопил» российскую сторону применением репрессий к ее военнопленным, благодаря чему проблему обмена списками между Россией, Австро-Венгрией и Германией удалось разрешить уже к середине 1915 г.

С Портой, которая по ряду причин избегала даже угрожать России репрессиями, ситуация складывалась несколько иначе. Как в официальной межведомственной переписке, так и в открытой печати периода 1915 – начала 1916 гг., российское Центральное справочное бюро о военнопленных (ЦСБ) неоднократно констатировало «крайне неудовлетворительное положение» в вопросе обмена списками пленных с Оттоманской империей, во многом объясняя это «упорством турок», оставляющих предложения Петрограда «без ответа» [2; 3, с. 11, 17].

Однако по нашим данным, здесь все обстояло с точностью до наоборот. Во всяком случае, нам не удалось выявить ни одного документа, в котором бы российская сторона требовала от турецкой представить такие списки. Зато выявлено около десятка разного рода требований и напоминаний, исходящих в 1915 – первой половине 1917 гг. и от Стамбула, и непосредственно от Испанского посольства в Петрограде, и даже от американских дипломатов. Остается непреложным фактом и то, что если первый список русских пленных в Турции Петроград получил уже в ноябре 1914 г., то Россия ответила Оттоманской империи тем же лишь в сентябре 1915 г., т.е. 10 мес. спустя. Наконец, не лишним будет заметить, что именно Турция (но не Россия!) выступила в июне 1916 г. с инициативой обмена данными в отношении лиц, умерших в плену, а в декабре того же года – списками взаимно интернированных сторонами гражданских лиц.

В целом же можно утверждать, что обмен вошел в более или менее приемлемое для обеих сторон русло не ранее середины 1917 г. До этого же срока основные претензии турок сводились либо к неполноте получаемых ими сведений, либо к их непредставлению вообще.

Причины сложившейся ситуации мы склонны объяснять следующим.

1) В первые месяцы войны в России отсутствовал сам механизм сбора и обобщения данных об иностранных военнопленных, в результате чего смутные представления об объеме своих правомочий были присущи как отдельным ведомствам, так и их структурным подразделениям. К примеру, в ноябре 1914 г. Порта затребовала от России список экипажей 43-х турецких фелюг, застигнутых началом войны в портах Кавказа. Запрос породил интенсивную переписку (преимущественно – телеграфную) между МИД, ЦСБ, штабом Черноморского флота, Главным морским штабом (ГМШ) и даже Морским Генеральным штабом, продолжавшуюся с декабря 1914 г. по январь 1915 г. В конечном итоге все ее участники выяснили, что ни у кого из них нет не только списков, но даже данных об общем количестве интернированных турецких моряков, и что вообще этих людей задержал не флот, а то ли армейское командование, то ли органы внутренних дел [4].

2) Порядок направления рассматриваемых списков неоднократно менялся в силу различных обстоятельств объективного и субъективного характера. Так, до вступления Италии в войну (май 1915 г.) списки пересылались через дипломатические органы этой страны, потом, до декабря 1915 г., – через Греческое общество Красного Креста. На период с января по октябрь 1916 г. посредником в обмене стало посольство Испании в Петрограде. И лишь с октября 1916 г. ЦСБ обеих держав перешли к непосредственной передаче списков друг другу.

3) Вплоть до середины 1917 г. российские власти всячески стремились ограничить информированность Стамбула о численности пленных в лагерях (да и о местоположении самих лагерей), расположенных в пределах Кавказского военного округа, который считался «находящимся на театре военных действий». Между тем, с весны 1915 г. доля турок, расквартированных в пределах именно данного округа, постоянно росла и к концу войны достигла без малого 60 % от их общего количества.

4) Обмен замедляли произвол некоторых должностных лиц и недостаточный уровень исполнительской дисциплины в отдельных органах управления. Например, в мае 1915 г. начальник Генштаба… прямо запретил отправлять списки в Турцию, обосновывая это тем, что «турки должны прислать их нам первыми» (хотя к тому моменту они давно уже это сделали), и лишь 8 сентября 1915 г. было, наконец-то, разрешено выслать списки Порте… «не дожидаясь списков наших пленных» (?!) [5]. От Генштаба «не отставали» и штабы объединений, составлявшие такие списки от случая к случаю, а вернее – от одного напоминания со стороны ЦСБ до другого. Например, если свой первый список турецких военнопленных (на 224 чел.) штаб Черноморского флота направил по инстанциям в декабре 1914 г., то второй (на 216 чел.) – лишь в августе 1915 г. [6; 7].

5) Списки не всегда содержали полный перечень данных, предусмотренных ст. 14 IV Гаагской конвенции и ст. 20 российского Положения о военнопленных. Так, в направленных штабом Черноморского флота в 1914 – первой половине 1915 гг. в ЦСБ через ГМШ списках отсутствовали сведения о том, с какого именно судна снято то или иное лицо, что, принимая во внимание отсутствие у турок фамилий, могло поставить Стамбул в затруднительное положение. На просьбу восполнить указанный пробел, ГМШ порекомендовал ЦСБ установить эти сведения… самим, «по документам, отправленным вместе с военнопленными в распоряжение подлежащих властей, или же путем опроса самих военнопленных» (?!) [8]. (Впрочем, справедливости ради заметим, что данные о наименовании судна не всегда могли способствовать разрешению названной проблемы ввиду задержания флотом большого числа одноименных судов, владельцами которых являлись турки и турецкие греки («Дервиш», «Евангелистрия», «Св. Николай» и пр.).

К сказанному следует добавить, что неполнотой страдали даже пересылаемые вместе со списками пленных свидетельства о смерти. Например, в них не всегда указывались место рождения и место жительства покойного в Турции. И хотя вопрос этот неоднократно поднимался на протяжении всей войны, даже на ее исходе, 12 июля 1917 г., Главное управление Генерального штаба, ссылаясь на претензии МИД, требовало от начальника штаба Петроградского военного округа «в представляемых сведениях помещать более точные данные об именах и месте кончины умерших военнопленных, а также, по возможности (Курсив наш – В.П.), названии воинской части, к которой принадлежал умерший и месте его рождения» [9; 10].

6) В других случаях, документы включали в себя такие сведения, которые им, вообще-то, не следовало бы содержать. Так, в списке, направленном оттоманскому правительству в сентябре 1915 г., турки (которые, вероятно, стали первыми, кто этот документ вообще прочел) обнаружили среди военнопленных, находившихся в лагере при с. Спасском Приморской обл., стариков 50–70 лет, женщин и даже детей в возрасте 10–13 лет. В ответ на сильнейший протест Порты, ЦСБ в письме от 21 апреля 1916 г. сослалось в качестве оправдания на то, что все эти люди «по сведениям Бюро, в лагерях военнопленных не содержатся, а проживают на свободе под надзором гражданской власти» [11]. Однако по нашим сведениям, на тот момент приведенное заявление не соответствовало действительности. Передача указанных лиц от администрации Спасского лагеря органам МВД началась лишь в июле 1916 г., тем более, что штаб Приамурского военного округа и сам-то узнал об их существовании… все из того же протеста Стамбула [12].

Печатается с незначительными сокращениями. Полный текст статьи опубликован в журнале «Клио». – 2014. – № 7. – С. 123–125.

1. Жданов Н. Русские военнопленные в Мировой войне 1914–1918 гг. Ч. I, II, III. Сост. Н.Жданов / Отв. ред. А.А.Свечин и др. М. 1920. 376 с.
2. Архив внешней политики Российской империи (АВПРИ). Ф. 160. Оп. 708. Д. 1623. Л. 17–18.
3. ЦСБ о военнопленных при Главном управлении Российского общества Красного Креста. Справочник для сношений с русскими военнопленными, находящимися в Германии и в Австро-Венгрии. Сост. Зав. ЦСБ о военнопленных генерал-лейтенант И.А. Овчинников при сотрудничестве служащих Бюро. Пг.: Гос. тип., 1916. 66 с.
4. АВПРИ. Ф. 160. Оп. 708. Д. 1818. Л. 4, 17, 19, 21.
5. Российский государственный архив Военно-Морского флота (РГА ВМФ). Ф. 417. Оп. 2. Д. 2022. Л. 106, 108–109, 115, 117.
6. АВПРИ. Ф. 160. Оп. 708. Д. 1623. Л. 17–18.
7. РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2109. Л. 2, 14–18.
8. Там же. Ф. 609. Оп. 2. Д. 751. Л. 1, 6.
9. Там же. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2109. Л. 22.
10. Государственный архив Российской Федерации. Ф. Р-3333. Оп. 3. Д. 419. Л. 90.
11. Российский государственный исторический архив. Ф. 398. Оп. 74. Д. 30503. Л. 18.
12. АВПРИ. Ф. 160. Оп. 708. Д. 2234. Л. 60, 63.
13. Российский государственный военно-исторический архив. Ф. 1558. Оп. 9. Д. 5. Л. 12, 24–25.

Все статьи автора «Познахирев Виталий Витальевич»